«Пасторы проповедовали в церкви в нацисткой униформе»
Моя подруга Хельга жила на Вильгельмштрасе. По этой улице часто ездил автомобиль Гитлера в сопровождении пяти машин. И однажды ее игрушка попала под колеса автомобиля фюрера. Он приказал остановиться, дал ей подойти и достать игрушку из-под колес, а сам вышел из машины и погладил ее по голове. Хельга до сих пор эту историю рассказывает, я бы сказала, не без трепета (смеется).
В здании министерства воздушного транспорта, которым руководил Геринг, для него был построен спортзал. И моя подруга, которая была знакома с кем-то из министерства, могла спокойно ходить в личный спортзал Геринга. И ее пропускали, и никто ее не обыскивал, никто не проверял ее сумку. Нам казалось, что все мы — большая семья. И так и было. Нельзя делать вид, что всего этого не было.
А потом началось сумасшествие - манией величия заболела целая страна. И это стало началом нашей катастрофы. И когда на вокзал приезжали дружественные Германии политики, мы бегали их встречать. Помню, как встречали Муссолини, когда он приезжал... А как же? Разве можно было пропустить приезд дуче? Вам это трудно понять, но у каждого времени свои герои, свои заблуждения и свои мифы. Сейчас я мудрее, я могу сказать, что была неправа, что должна была думать глубже, но тогда? В такой атмосфере всеобщего возбуждения и убежденности разум перестает играть роль. Кстати, когда был подписан пакт Молотов-Рибентропп, мы были уверены, что СССР — нам не враг.
- Вы в 1941 году не ожидали, что будет война?
- Мы, скорее, не ожидали, что война начнется так скоро. Ведь вся риторика фюрера и его министров сводилась к тому, что немцам необходимы земли на востоке. И каждый день, по радио, из газет, из выступлений – все говорило о нашем величии… Великая Германия, великая Германия, великая Германия... И как много этой великой Германии не хватает! У обычного человека такая же логика: у моего соседа Мерседес, а у меня только Фольксваген. Хочу тоже, я ведь лучше соседа. Потом хочу еще и еще, больше и больше… И как-то все это не противоречило тому, что большинство из нас были верующими… Около моего дома была церковь, но наш священник никогда не говорил про партию и про Гитлера. Он даже не был в партии. Однако я слышала, что в некоторых других приходах пасторы выступают прямо в униформе! И говорят с амвона почти тоже самое, что говорит сам фюрер! Это были совсем фанатичные пасторы-нацисты. Видите, все могло сосуществовать — и священники, который кричали с амвона «Хайль Гитлер!», и такие, которые ничего не говорили о нем в своих проповедях. Были и пасторы, которые боролись с нацизмом. Их отправляли в лагеря.
В нашей школе ни один учитель не ходил в униформе. Были учителя, которые не вступали в партию, и никто их за это не притеснял. Я знаю, что в других школах надо было говорить «Хайль Гитлер». В моей такого не было.
- В учебниках, по которым вы учились, писали о том, что немецкая раса – высшая?
- Сейчас я покажу вам мой школьный учебник (достает с книжной полки школьный учебник 1936 года). Я все храню – мои учебники, учебники дочери, вещи покойного мужа — я люблю не только историю страны, но и маленькую, частную, мою историю. Вот когда русские в 1948 году закрыли Западный Берлин, американские самолеты сбрасывали нам еду – я сохранила вот этот мешок (показывает синий мешок с надписями на английском). А вот билет на поезд из Гданьска в Берлин в начале 1945 года... Да… Что я искала? Вот! Смотрите – учебник 1936 года издания. Мне десять лет. Прочитайте один из текстов. Пожалуйста, вслух.
«Der fuhrer kommt» (пришествие фюрера)
"Сегодня на самолете к нам прилетит Адольф Гитлер. Маленький Райнхольд очень хочет его видеть. Он просит папу и маму пойти с ним встречать фюрера. Они вместе идут пешком. А на аэродроме уже собралось множество людей. И все пропускают малыша Райнхольда: «Ты маленький — иди вперед, ты должен видеть фюрера!» Самолет с Гитлером показался вдалеке. Играет музыка, все замирают в восхищении, и вот самолет приземлился, и все приветствуют фюрера! Маленький Райхнольд в восторге кричит: «Он прилетел! Прилетел! Хайль Гитлер!» Не выдержав восторга, Райнгольд бежит к фюреру. Тот замечает малыша, улыбается, берет за руку и говорит: «Как хорошо, что ты пришел!» Райнгольд счастлив. Он этого никогда не забудет».
Да, так нас учили. Сейчас мне и смешно, и горько это читать, но тогда эти тексты казались мне совершенно нормальными. У нас в школе была карта, и мы могли видеть, как наши войска приближаются к Москве. Каждый день карта менялась – мы побеждали. Мы всем классом ходили на антисемитские фильмы, на «Еврея Зюсса», например. В этом кино доказывали, что евреи жадные, опасные, что от них одно зло, что надо освободить от них наши города как можно скорее.
Пропаганда - страшная сила. Самая страшная. Вот я не так давно познакомилась с женщиной моего возраста. Она всю жизнь прожила в ГДР. У нее столько стереотипов по поводу западных немцев! Она такое про нас говорит и думает (смеется). И только познакомившись со мной, она начала понимать, что западные немцы – такие же люди, не самые жадные и заносчивые, а просто – люди. А сколько лет прошло после объединения? И мы ведь принадлежим к одному народу, но даже в этом случае предрассудки, внушенные пропагандой, так живучи. Сейчас я не могу понять, как можно разделять людей по национальному признаку. Я старый человек, и мне теперь кажется, что все так просто: если у кого то чего-то много, он должен этим поделиться; что нельзя презирать или даже недолюбливать человека за то, что он другой нации… Но я не буду делать вам доклад о морали (смеется). Я в молодости столько раз слышала, что славянская раса — низшая раса… Как можно было в это верить?
- Вы верили?
- Когда тебе каждый день лидеры страны говорят одно и тоже, а ты подросток... Да, верила. Я не знала ни одного славянина, поляка или русского. А в 1942 году я поехала – добровольно! – из Берлина работать в маленькую польскую деревню. Работали мы все без зарплаты и очень много. Работали – на страну. Для народа. Вам трудно, наверное, это понять, но для нас очень много значили слова «общее дело», «польза, которую ты приносишь Германии».
- Вы жили на оккупированной территории?
- Да. Поляков оттуда выселили, и приехали немцы – которые жили до этого на Украине. Моих звали Эмма и Эмиль, очень хорошие люди. Добрая семья. По-немецки говорили так же хорошо, как и по-русски. Там я прожила три года. Хотя в 1944 году уже стало очевидно, что мы проигрываем войну, все равно, в той деревне я себя чувствовала себя очень хорошо, потому что приносила пользу стране и жила среди хороших людей.
- Вас не смущало, что из этой деревни выгнали людей, которые раньше там жили?
- Я не думала об этом. Сейчас, наверное, это сложно, даже невозможно понять, и знаете, когда вы так прямо меня спрашиваете, даже я это не очень понимаю…
«Ни мы, ни машинист не знали, куда идет наш поезд»
В январе 1945 года у меня начался приступ аппендицита. Болезнь, конечно, нашла время! (смеется) Мне повезло, что меня отправили в больницу и прооперировали. Уже начинался хаос, наши войска оставляли Польшу, и потому то, что мне оказали медпомощь — чудо. После операции я пролежала три дня. Нас, больных, эвакуировали. Мы не знали, куда идет наш поезд. Понимали лишь направление — мы едем на Запад, подальше от Востока, мы бежим от русских. Иногда поезд останавливался, и мы не знали — поедет ли он дальше? Мы были так счастливы, когда он снова трогался… И машинист тоже не знал, куда его направят, какой город сможет принять наш поезд, какой станет конечным пунктом...
Наши товарищи умирали, и мы их просто выбрасывали из поезда. А что было делать? Если бы у меня в поезде потребовали документы — последствия могли бы быть ужасными. Меня могли спросить, почему я не там, куда послала меня Родина? Почему не на ферме? Кто меня отпустил? Какая разница, что я болею? Тогда был такой страх и хаос, что меня могли расстрелять. Но я хотела домой. Только домой. К маме. Наконец поезд остановился недалеко от Берлина в городе Укермюнде (UCKERMÜNDE). И там я сошла. Незнакомая женщина, медсестра, видя, в каком я положении - с незажившими еще швами, с почти открытой раной, которая постоянно болела — купила мне билет до Берлина. И я встретилась с мамой. И через месяц я, все еще больная, пошла в Берлине устраиваться на работу. Так силен был страх! И вместе с ним — воспитание: я не могла бросить свою Германию и свой Берлин в такой момент. Вам странно слышать это — и про веру, и про страх, но я вас уверяю, если бы меня услышал русский человек моего возраста, он бы прекрасно понял, о чем я говорю...
Я работала в трамвайном парке до 21 апреля 1945 года. В тот день Берлин стали так страшно обстреливать, как не обстреливали никогда. И я, снова не спросив ни у кого разрешения, сбежала. На улицах было разбросано оружие, горели танки, кричали раненные, лежали трупы, город начинал умирать, и я не верила, что иду по своему Берлину… это было совсем другое, ужасное место… это был сон, страшный сон… Я ни к кому не подошла, я никому не помогла, я как заколдованная шла туда, где был мой дом… А 28 апреля моя мама, я и дедушка спустились в бункер – потому что Берлин начала захватывать советская армия. Моя мама взяла с собой только одну вещь – маленькую чашку. И она до своей смерти пила только из этой надтреснутой, потускневшей чашки.Я, уходя из дома, взяла с собой мою любимую кожаную сумку. На мне были часы и кольцо – и это все, что осталось у меня от прошлой жизни.
И вот мы спустились в бункер. Там шагу нельзя было ступить - кругом люди, туалеты не работают, ужасная вонь… Ни у кого нет ни еды, ни воды… И вдруг среди нас, голодных и напуганных, проносится слух: части немецкой армии заняли позиции на севере Берлина, и начинают отвоевывать наш город! И у всех загорелась такая надежда! Мы решили во что бы то ни стало прорваться к нашей армии. Так же поступили и многие другие – те, кто поверил в этот слух. Представляете? Было очевидно, что мы проиграли войну, но мы все равно поверили, что еще возможна победа… И мы вместе с дедушкой, которого поддерживали с двух сторон, пошли через метро на север Берлина. Но шли мы недолго – вскоре оказалось, что метро затоплено. Там было по колено воды. Мы стояли втроем – а вокруг тьма и вода. Наверху – русские танки. И мы решили не идти никуда, а просто спрятаться под платформой. Мокрые, мы лежали там и просто ждали. Скоро мы перестали понимать, день сейчас или ночь, не говоря уже о том, какое число. Слышали, как над нами едет бронетехника, как кричат люди, стреляют друг в друга, как рвутся снаряды. И вдруг – тишина. В одно мгновение все смолкло. Я захотела пойти наверх, но мама была категорически против. Мне долго пришлось ее убеждать. И 2 мая 1945 года я снова увидела свет солнца. 3 мая Берлин капитулировал.
Когда я увидела развалины, я не могла поверить, что это – мой Берлин. Мне снова показалось, что это сон, и я вот-вот проснусь… Я спустилась к маме и дедушке, и сказала, что мы должны идти искать наш дом. Когда пришли к тому месту, где раньше стоял наш дом, мы увидели руины. Тогда мы стали искать просто крышу над головой, и поселились в полуразрушенном доме. Устроившись там кое-как, мы вышли из дома и сели на траву. И вдруг мы заметили вдалеке повозку. Сомнений не было: это русские солдаты. Я, конечно, ужасно испугалась, когда повозка остановилась, и в нашу сторону пошел советский солдат. И вдруг он заговорил по-немецки! На очень хорошем немецком языке! Так для меня начался мир. Он сел рядом с нами, и мы говорили очень долго. Он рассказал мне о своей семье, я ему – о своей. И мы оба были так рады, что больше нет войны! Не было ненависти, даже не было страха перед русским солдатом. Я подарила ему свою фотографию, и он мне подарил свою. На фотографии был написан его почтовый фронтовой номер.