Хотя зная их, и слыша, понимаешь что это напускное... но блин так бояться!!
РАЗВЕРНУТЬ СКРЫТЫЙ ТЕКСТ
- Все о нем? - спросил Пилат у секретаря.
- Нет, к сожалению, - неожиданно ответил секретарь и подал Пилату
другой кусок пергамента.
- Что еще там? - спросил Пилат и нахмурился.
Прочитав поданное, он еще более изменился в лице. Темная ли кровь
прилила к шее и лицу или случилось что-либо другое, но только кожа его
утратила желтизну, побурела, а глаза как будто провалились.
Опять-таки виновата была, вероятно, кровь, прилившая к вискам и
застучавшая в них, только у прокуратора что-то случилось со зрением. Так,
померещилось ему, что голова арестанта уплыла куда-то, а вместо нее
появилась другая. На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец;
на лбу была круглая язва, разъедающая кожу и смазанная мазью; запавший
беззубый рот с отвисшей нижней капризною губой. Пилату показалось, что
исчезли розовые колонны балкона и кровли Ершалаима вдали, внизу за садом,
и все утонуло вокруг в густейшей зелени Капрейских садов. И со слухом
совершилось что-то странное-как будто вдали проиграли негромко и грозно
трубы и очень явственно послышался носовой голос, надменно тянущий слова:
"закон об оскорблении величества..."
Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные: "погиб!",
потом: "погибли!..". И какая-то совсем нелепая среди них о каком-то
долженствующем непременно быть - и с кем?! - бессмертии, причем бессмертие
почему-то вызывало нестерпимую тоску.
Пилат напрягся, изгнал видение, вернулся взором на балкон, и опять
перед ним оказались глаза арестанта.
- Слушай, Га-Ноцри, - заговорил прокуратор, глядя на Иешуа как-то
странно: лицо прокуратора было грозно, но глаза тревожны, - ты когда-либо
говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай! Говорил?.. или... не...
говорил? - Пилат протянул слово "не" несколько больше, чем это полагается
на суде, и послал Иешуа в своем взгляде какую-то мысль, которую как бы
хотел внушить арестанту.
- Правду говорить легко и приятно, - заметил арестант.
- Мне не нужно знать, - придушенным, злым голосом отозвался Пилат, -
приятно или неприятно тебе говорить правду. Но тебе придется ее говорить.
Но, говоря, взвешивай каждое слово, если не хочешь не только неизбежной,
но и мучительной смерти.
Никто не знает, что случилось с прокуратором Иудеи, но он позволил
себе поднять руку, как бы заслоняясь от солнечного луча, и за этой рукой,
как за щитом, послать арестанту какой-то намекающий взор.
- Итак, - говорил он, - отвечай, знаешь ли ты некоего Иуду из
Кириафа, и что именно ты говорил ему, если говорил, о кесаре?
- Дело было так, - охотно начал рассказывать арестант, - позавчера
вечером я познакомился возле храма с одним молодым человеком, который
назвал себя Иудой из города Кириафа. Он пригласил меня к себе в дом в
нижнем городе и угостил...
- Добрый человек? - спросил Пилат, и дьявольский огонь сверкнул в его
глазах.
- Очень добрый и любознательный человек, - подтвердил арестант, - он
высказал величайший интерес к моим мыслям, принял меня весьма радушно...
- Светильники зажег... - сквозь зубы в тон арестанту проговорил
Пилат, и глаза его при этом мерцали.
- Да, - немного удивившись осведомленности прокуратора, продолжал
Иешуа, - попросил меня высказать свой взгляд на государственную власть.
Его этот вопрос чрезвычайно интересовал.
- И что же ты сказал? - спросил Пилат, - или ты ответишь, что ты
забыл, что говорил? - о в тоне Пилата была уже безнадежность.
- В числе прочего я говорил, - рассказывал арестант, - что всякая
власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет
власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство
истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.
- Далее!
- Далее ничего не было, - сказал арестант, - тут вбежали люди, стали
меня вязать и повели в тюрьму.
Секретарь, стараясь не проронить ни слова, быстро чертил на
пергаменте слова.
- На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной
для людей власти, чем власть императора Тиверия! - сорванный и больной
голос Пилата разросся.
Прокуратор с ненавистью почему-то глядел на секретаря и конвой.
- И не тебе, безумный преступник, рассуждать о ней! - тут Пилат
вскричал: - Вывести конвой с балкона! - и, повернувшись к секретарю,
добавил: - Оставьте меня с преступником наедине, здесь государственное
дело.
Конвой поднял копья и, мерно стуча подкованными калигами, вышел с
балкона в сад, а за конвоем вышел и секретарь.
Молчание на балконе некоторое время нарушала только песня воды в
фонтане. Пилат видел, как вздувалась над трубочкой водяная тарелка, как
отламывались ее края, как падали струйками.
Первым заговорил арестант:
- Я вижу, что совершается какая-то беда из-за того, что я говорил с
этим юношей из Кириафа. У меня, игемон, есть предчувствие, что с ним
случится несчастье, и мне его очень жаль.
- Я думаю, - странно усмехнувшись, ответил прокуратор, - что есть еще
кое-кто на свете, кого тебе следовало бы пожалеть более, чем Иуду из
Кириафа, и кому придется гораздо хуже, чем Иуде! Итак, Марк Крысобой,
холодный и убежденный палач, люди, которые, как я вижу, - прокуратор
указал на изуродованное лицо Иешуа, - тебя били за твои проповеди,
разбойники Дисмас и Гестас, убившие со своими присными четырех солдат, и,
наконец, грязный предатель Иуда - все они добрые люди?
- Да, - ответил арестант.
- И настанет царство истины?
- Настанет, игемон, - убежденно ответил Иешуа.
- Оно никогда не настанет! - вдруг закричал Пилат таким страшным
голосом, что Иешуа отшатнулся.